В. В. СТАСОВ

ПИСЬМА К Д. В. СТАСОВУ 30 мая 1896г.

В прошлую зиму, да еще и раньше, Толстой много раз звал меня к себе, то в Ясную Поляну, то в Москву,— звал и письмами, и на словах через дочь и через свояченицу (Кузминскую), и через Страхова, и через Ге (Петра), чтоб я к нему приехал. Многие же письма его были так хороши, так сердечны, что я наконец порешил: ехать. Вот во вторник на пасхе я и поехал. В среду, зная, что он по утрам все пи­шет и ни для кого на свете не зрим, а после завтрака спит до трех часов, я как раз и подкатил к его дому, в хамовническом захолустье, — как раз к трем часам. Что за пере­улок, что за дом, что за заборы несчастные, что за мостовые ужасные и что за тротуары— ужас! Точно у нас на Петер­бургской стороне, на какой-нибудь Зверинской улице!!! А еще и время было самое сквернейшее, какое только можно себе вообразить: зима — не зима, но! весна — не весна. Везде лед и снег, кое-где уже течет и ручейки побежали, только ухабы и слякоть у них в переулке — ужасающие. Казалось, каждую секунду богу душу отдашь. Наконец миновали мы (я с извозчиком) и одну фабрику, и другую фабрику — никак водочные, вот-то компания и соседство прелестные! — миновали все это и въехали в дрянные дере­вянные воротишки на открытый двор. Сейчас подъезд на­лево. Несчастный деревянный домик в два этажа вроде домиков на Петербургской или в Семеновском полку лет сорок тому назад — вот как Москва отстала. Только со све­та я вошел в полутемную переднюю, кто-то закричал, около стены: «А, Владимир Васильевич, наконец-то вы приеха­ли!» Сначала я даже не разглядел, кто говорит. Но тот­час я увидел, что это сам Толстой, в длинном теплом пальто, черным барашковым воротником и в шерстяной шапке верблюжьего цвета. Мы сразу стали обниматься, я в шубе, он в пальто. Он громко улыбался и смеялся. Никакой прислуги ни малейшей, не было в передней, да и ненужно, потому что дверь на улицу весь день открыта и всякий приходит и уходит, когда хочет и как хочет. Дом никогда не заперт, разве ночью. Я снял шубу и повесил на вешалку (по крайней мере такая есть), взял его за руку и говорю ему: «Пойдите сюда, дайте я на вас посмотрю». Он, улыбаясь, подошел к маленькому окну. Я посмотрел ему в глаза и закричал: «Те-те!» Он улыбался. А я это посмотрел и сказал потому, что не дальше как в прошлом году Катерина Ива­новна Ге, повидавши его в Ясной Поляне летом, написала В своих «записках», что большая перемена со Львом Тол­стым: он опустился, глаза потухли, он совсем вялый и слабый, и что, верно, именно поэтому он как-то подпал под власть семейства, как расслабленный, и у них что-то неладно между всеми ими, особливо в отношении к отцу. Мне вот до смерти и хотелось посмотреть: правда это или неправда? Нет, я увидел, что совсем неправда, и я в одно мгновенье ока успокоился и видел в нем все прежнего, сильного, ко­ренастого, упрямого, упорного Льва, никому не подчиняю­щегося и не способного терпеть никакого хомута и узды над собою. Но он также посмотрел на меня и говорит: «Нет, а я все-таки не останусь дома, хоть вот вы и приехали. Пойду в свою прогулку. Мне нужно». — «Что вы, что вы,— заговорил я,— неужто я приехал, чтоб мешать вам в чем-то»… «Да, да,— он сказал,— и я вас оставлю на попечение Тани. Она так вас любит, так вас ждала»… И он крикнул вдоль комнат из передней: «Таня, Та-а-а-ня, смотри-ка, ка­кой гость приехал! Ступай скорей». Она тотчас прибежала, вроде как вприпрыжку, обрадовалась, мы тоже обнялись, и она меня увела к себе в комнату, а отец sans autre forme de proces *( без дальних церемоний (франц.)) ушел из дому. Матери тоже не было дома. Она, по московской привычке всех дам, в пасху уехала на дешевку, то есть на покупку всякой ненужной дряни, под видом, что втридешево. И мы пробыли вдвоем с Таней до шестого часа. Отец, уходя, сказал мне очень строго: «А я вас не от­пускаю. Вы должны у нас быть всякий день, покуда вы в Москве, и начиная с пяти часов, раньше меня нет». В про­должение двух часов мы с Таней выходили весь дом, пересмотрели все фотографические альбомы со множеством инте­ресных портретов, смотрели и ее мандолину, и ее портреты масляными красками (довольно плохие, хотя она и ученица Перова и Школы ваяния и живописи), но всего дольше про­сидели в кабинете отца, в верхнем этаже, окнами в сад, куда, до самого завтрака, то есть первого часа, никто не входит никогда, даже с утра он сам метет и убирает комнату. Это маленькая комнатка, аршина четыре вышины, стены почти совсем голые, только у стены, где входная дверь, не­большой ореховый шкаф с лексиконами и справочными кое-какими книгами; потом у окна большой письменный стол, тот самый, что ты уже знаешь, потому что он нарисован на гадком портрете Ге с Толстого, столько мало на него похо­жем; на столе большая формальная чернильница без употреб­ления, потому что сам барин-то пишет, прямо макая в ба­ночку с чернилами; pressepapier с розовым Lcsch-Papie’oM, два бронзовых шандала style Empire — вот и больше ни­чего; да еще кресла два, да стульев тоже два, темно-зеленой кожи, такой же маленький диванчик — и больше ничего во всей комнате. От нечего делать я заставил Таню набро­сать тут мой портрет карандашом — вышел очень плох, но по крайней мере она тут написала, по моему заказу, что «рисовано с меня на отцовском столе, в отцовском каби­нете». Около пяти часов воротилась мать. Мы с Таней уже сидели в ее комнатке с мандолиной, античными бюста­ми, романами Zola и Daudet и с молодой Игумновой (родной сестрой пианиста), товаркой Тани по рисовальной школе, сидим и калякаем втроем, вдруг дверь капельку приотво­ряется и чья-то черная бархатная шляпка и черная бархат­ная шубка с соболем появляется в двери, а сама хозяйка (с прекрасными еще глазами и остатками когда-то бывшей красоты) милым, ласковым голосом мне говорит: «А кто тут наш гость? А кто тут к нам приехал из Петербурга?»

Ну, и пошли любезничанья, и всякие милые словеса. Мы скоро пошли и стали обедать. Софья Андреевна сказала: «Что ж нам Льва Николаевича ждать! Уж и поздно, да и все равно его обед другой, чем наш». Но тут явился в ту ми­нуту и Толстой с прогулки своей.

Меня посадили между мужем и женой, и мне почти все время пришлось вертеть головой от одного к другому—оба зараз спрашивают о том и о сем, как тут быть? Но скоро Софья Андреевна занялась малыми детьми, и своими и чу­жими, и мы принялись толковать со Львом про свое. Но еще больше мы с ним толковали после обеда й кофея, когда Софья Андреевна села у круглого стола и красного абажура в гостиной и должна была говорить с одной или двумя появив­шимися барышнями, а мы сели подальше, у стены,

Pages: 1 2 3 4