В самый день моего приезда он в продолжение двух ча­сов играл с своею дочерью в лаун-теннис, после чего, сев на им же самим взнузданную и оседланную лошадь, пригла­сил меня ехать вместе с ним купаться. Ему доставило осо­бенное удовольствие видеть, что я через четверть часа не мог уже плыть за ним, и, когда я выразил удивление его силе и выносливости, жалуясь на свою немощность, он про­тянул руку и приподнял меня довольно высоко от земли, легко, как маленькую собачку. Конечно, только благодаря этой телесной силе и своему вышеописанному образу жизни, он был в состоянии преодолеть тяжкую болезнь, которою страдал в последнее время.

Затем я последовал за ним в его рабочий кабинет, где меня ожидал совершенный сюрприз… Его рабочий каби­нет оказался бедной сводчатой кельей, настоящей норой без малейших украшений, кроме небольшого числа самых необходимых книг, помещавшихся в стенных нишах этого убежища…

Я видел совершенную невозможность говорить с ним, не раздражая его, о некоторых предметах и особенно о том, что у меня больше всего лежало на сердце,— убеждать его, например, в справедливости теории «прирожденных пре­ступников», которую он упрямо отрицал, хотя он, как и я, лично видел такие типы и описывал их. Но тут между нами возвышалась духовная стена, которая мешала нам пони­мать друг друга. Стена эта заключалась в его изумительном утверждении, что ни моя, ни прочие теории уголовного права не объяснили еще, на чем человеческие общества ос­новывают свое право наказывать преступника…

Он оставался глухим ко всем доводам, насупливал свои страшные брови, метал на меня грозные молнии из своих глубоко сидящих глаз и, наконец, произнес:

— Все это бред! Всякое наказание преступно!

Несколько месяцев после этого я, читая его «Воскресение», находил там фактические доказательства тому, что я напрасно надрывал свои легкие.

Комментарии запрещены.